История Николая – о выживании в тюрьме, жизни после нее, и о том, что помогает человеку по обе стороны решетки.
Преступление
Это было покушение на убийство, статья 105-я через 30-ю Уголовного кодекса. Дали мне шесть лет. Могли бы переквалифицировать на тяжкие телесные повреждения, и тогда была бы амнистия. Прокуратура запросила за это денег с моих родных. А у меня папы нет, я его не видел никогда, мама – учительница, откуда деньги на это? Да и сейчас понимаю, что могли легко обмануть. Простая семья, неискушенный парень.
Это была глупость, ревность. Мне был тогда 21 год. Я был ботаником, после армии вернулся. Ударил девушку железкой типа ножа больше десятка раз по голове, ей делали трепанацию черепа, она выжила. Я сам вызвал скорую и полицию.
Может, если был бы отец, если было бы больше внимания ко мне... Мама много работала, воспитывала моего брата. Мне всегда не с кем было поговорить, я сам себя накручивал-накручивал и накрутил.
Почти месяц я был в Институте Сербского, мне делали экспертизу на состояние аффекта и вменяемость. Состояния аффекта, по мнению врачей, не было «из-за отсутствия активных действий со стороны потерпевших». Признали только сильное эмоциональное переживание.
Я был виноват в своем преступлении. Я совершил то, о чем очень жалею, думаю и вспоминаю практически ежедневно.
Следственный изолятор и колония: условия жизни
Год я провел в следственном изоляторе «Матросская тишина», три года – в колонии в Нижегородской области, вышел по УДО. Я сразу себе поставил такую цель. Этот институт фактически превратился в коммерческий, во многих колониях администрация этим шантажирует, что-то требует. У меня была цель как можно раньше освободиться и исправить то, что совершил, свою жизнь.
Год в «Матросской тишине»… На 40 коек – 120 человек, спасть приходилось в три смены, моя была с 17 часов до часу ночи. В небольшом помещении люди едят, ходят в туалет, разговаривают, умываются. В колониях посвободнее, их больше. Следственных изоляторов меньше, поэтому там условия тяжелее. И тогда и сейчас кормят ужасно, это сложно назвать едой: рыбный суп серо-зеленого цвета с кусочками костей, капуста в разных видах, гнилая картошка с черными глазками, куски мяса с волосами. И тогда и сейчас были магазины, и если тогда был ассортимент 20-30 наименований, то сейчас он намного больше. Можно купить доширак и тушенку, постельное белье и трусы с носками.
В СИЗО все хотят в колонию, потому что там – свежий воздух. У меня до сих пор на ногах остались следы от язв, которые образовались от сырости в камере, где 100 человек. Там трудно попасть к врачу, люди заживо гнили на моих глазах. С зубной болью можно было несколько дней промучиться, прежде чем к стоматологу попадешь.
В колонии в этом смысле получше: к людям отношения другое, свежий воздух, отдельная койка, большие просторные бараки. В колонию периодически приезжает машина, которая проверяет на туберкулез. Сдаешь анализы, какое-то время нервничаешь из-за результатов, человек 10 из 100 уезжает с туберкулезом. Стены камер в грибке, никто с ним не борется, только осужденные своими силами. В плане еды: сечка, пшенка, клейстеровидная, капуста с картошкой, сложно назвать это полноценной едой. Даже приправы в столовую запрещены. Чем меньше зэк съест, тем больше свиньи на тюремной ферме еды получат (отходы отдают им, а они от специй болеют).
Отношения с администрацией
В СИЗО администрацию не видишь. Там есть продольные, которые дежурят на этаже, сменяются сутки через трое, выводят на проверку, к адвокату или на суд. Суды происходят часто, выводят из камеры в три-четыре утра, отправляют вниз на сборку – в специальную камеру, вернуть могут в два-три часа ночи, и это до сих пор так устроено. А в суде ждешь, пока всех осудят. Это пытка, нормативы в автозаках нарушаются, туда кучу людей набивают.
В колонии с администрацией приходится общаться, это их работа. Где больше воздействия администрации и осужденных из секции дисциплины и порядка, там зоны красные, где воровские понятия сильнее – там черные. Моя колония была красная, с секцией дисциплины и порядка, с сильным влиянием администрации. Людей у нас практически не били, не издевались. Был отдельный отряд со строгими условиями содержания, где находились люди, противопоставлявшие себя администрации. Но при этом, когда приезжаешь в колонию, сотрудники всегда говорят, «Ты сюда приехал, ты в нашей абсолютной власти. Все, что мы хотим сделать, мы сделаем».
Отношения с другими заключенными
Я старался скорее освободиться, избегал конфликтов. Многое в отношениях между заключенными зависит от того, есть ли в колонии промзона, работают ли люди. От этого зависит и быт, и досуг, и все остальное, потому что, когда утром человек уходит на «промку» и возвращается только вечером, у него время идет быстрее. Там даже зарплата есть, но она смешная: работаешь, работаешь, в конце месяца получаешь 450 рублей или тысячу. Дешевый труд у зэков, почти рабский.
Отношения с другими осужденными у меня были ровные и в СИЗО, и в колонии. Я не стремился к воровской жизни, старался остаться обычным человеком. Если не обманываешь, не крысишь, не стучишь на других, ведешь себя с достоинством, помогаешь слабым, не заискиваешь перед сильными, то возникает к тебе определенное уважение.
В отряде ровные отношения у всех были, не было такого, чтобы кто-то ругался каждый день. Кто-то читает, кто-то учится, там нет алкоголя, который очень часто является причиной преступлений. Конфликты возникали редко.
Пытки или обычное дело?
С одной стороны, у нас не заходил ОМОН в колонию, как бывало в других колониях, где бойцы фактически тренировались на заключенных. Физических пыток не было, было моральное давление. Шантаж переводом в штрафной изолятор, лишением передач, или, как у Олега Навального было, когда перед свиданием в ШИЗО отправляют. А свиданки в ШИЗО запрещены, следующую только через три месяца сможешь попросить.
С другой стороны, считать пытками или издевательствами, когда приезжаешь в колонию, идешь с автозака в карантин (где проводишь несколько дней до перевода в камеру) на четвереньках с баулом в руках, а тебя бьют дубинками. Лайт это или не лайт? Пытки? Обычное дело в наших колониях, в большинстве.
Или вот еще, каждый заключенный обязан здороваться с любым сотрудником. Со всеми, каждый раз, когда встречаешь, независимо от того, видел ты его сегодня, здоровался уже или нет. Если обращается к тебе кто-то из сотрудников, ты должен назвать фамилию, имя, отчество, статью, срок. Не сделал этого или не поздоровался в очередной раз – нарушение, штрафной изолятор.
Семья, отпуск и футбол в колонии
Ко мне приезжали родственники. Мама, брат, дедушка. Они писали мне письма, мы общались, это было очень важно. Передачки, посылки, свидания. У меня мама была заслуженным учителем России по русскому языку и литературе, 40 лет в школе отработала. Дедушка всю жизнь на заводе проработал, один из самых уважаемых людей в Коврове был. Их поддержка была очень важна, они все время говорили: мы тебя ждем, мы тебя не бросили, мы тебе верим. Я понимал, благодаря им, что жизнь и молодость на этом не заканчиваются, можно что-то еще сделать, исправить.
У нас была редкая для колоний фишка – отпуска. Я сам не был, не стремился к этому, это был бы большой стресс. Но другие у нас ездили, и я считаю, что это хорошая и полезная штука, которая могла бы быть реализована на всей территории России. Все зависело от администрации, кого отпускать, кого не отпускать. Отпускали тех, у кого есть семья – родители, жена, дети и до конца срока осталось менее пяти лет. Можно было получить 15 дней отпуска, взамен, правда, администрация могла что-то настоятельно попросить (про взятки не слышал, но дорогие подарки привозили из отпусков).
А еще мы писали заявления администрации, и нам разрешали ночью смотреть футбол. А еще играли через день на плацу, на асфальте в локальной зоне, которую нельзя покидать, она просматривается с вышки. Это одна из тех вещей, которая помогала мне в колонии. У нас было 10 отрядов, был чемпионат между отрядами. Мы выходили на плац и часа два играли, болтали, физически и морально от этого было легче. Это были эмоции, которых в тюрьме не хватает. Еды не хватает, музыки, женщин, это все эмоции. Футбол помогал, добавлял энергетики, потом все потные и довольные возвращались в отряд, умывались.
У нас, конечно, были секции досуга, культчасы. Садились 50 мужиков в отряде, один играет на баяне, а остальные засыпают от недосыпа, от слабости. Иногда просто сидели, не играл на баяне никто, старались только не заснуть и смотрели в окошко – не идет ли проверяющий.
Жизнь на свободе
Пока сидел, сложно было думать о том, что дальше, настрой был один – выйти, как можно быстрее. Когда освободился, устроился работать курьером в издательство, проработал девять лет. Уволился с должности ведущего менеджера по рекламе. О моей судимости там никто не знал, ведь у курьеров не спрашивают справку об ее отсутствии. Мне кажется, в колониях можно обучать поваров или парикмахеров, у них тоже не спрашивают справку о судимости. Это профессии, которые позволят человеку после освобождения найти работу, зарабатывать, устроиться в жизни.
На волне протестов 2011-2012 г.г. мы с друзьями участвовали в Мастерской протестных действий. Собирались каждую неделю, обсуждали акции, которые будем делать, назвались «Сопротивлением» и распространили миллион агитматериалов на шествиях. Я вовлекся в это все, мне казалось, в стране происходит что-то не то. Мама моя была в избирательной комиссии в Москве, ее подруги и коллеги переписывали избирательные протоколы, мы с ней ругались из-за этого.
Стал общаться с разными интересными людьми, понял, что жить, как раньше, больше не хочу. В июле 2012 года уволился из издательства, а на следующий день случилось наводнение в Крымске. Меня это задело. Я не работал, у меня были деньги, время и машина, и я поехал туда и пробыл там три месяца. Координировал лагерь волонтеров, мне напрямую переводили деньги, я покупал на них лекарства пожилым людям, потерявшим все. В тот период у меня много друзей появилось. Тогда я понял, что ни за какие деньги не купишь ощущение, что ты кому-то помог.
После Крымска меня позвали делать проект помощи детям-сиротам, он не очень пошел, потому что было мало опыта у участников проекта, в том числе у меня. Потом Ольга Романова позвала в «Русь сидящую», мы с ней ездили по тюрьмам и тепло общаемся до сих пор. Дальше пригласила Светлана Бахмина в фонд помощи заключенным «Протяни руку», где уже стал директором, даже на совещания в правительство ходил, мы занимались домами ребенка при женских колониях. Я ездил в колонии, мы занимались ремонтом помещений, покупали игрушки.
Был еще проект, который не был реализован, но который очень нужен, я считаю. Он был посвящен разделению медико-санитарных частей колоний и Федеральной службы исполнения наказаний. Это очень важно для предотвращения пыток. Если медсанчасти будут относиться к Министерству здравоохранения, мы хоть на полшажка сдвинемся вперед. Сейчас это одно ведомство, покрывают друг друга все, воруют лекарства и медоборудование, часто между сотрудниками колоний и медработниками есть семейные отношения, я даже статью писал об этом. Зачастую так получается, что жена – начальник санчасти, а муж – начальник оперативников. Это, конечно, неправильно.
Работал около года в Фонде «Нужна помощь» с Митей Алешковским, мы познакомились и подружились в Крымске. После этого в «Открытой России» делал Школу муниципального депутата, многие тогда избрались. Потом на РЕН-ТВ вышел фильм с большим сюжетом про меня: что я соблазнил и избил девушку… Намешали в кучу ложь и правду. Ходорковский меня уволил, но многие ребята меня поддержали. Мама тоже поддержала, хотя тогда была уже в больнице с лейкозом. Уходя из «Открытой России» я спросил: «По работе ко мне есть претензии?» Мне сказали, что по работе претензий нет. Я зла не держу, кадровые решения руководство само принимает, хотя мне нравился тот проект и общение с активистами.
Буквально на следующий день мне написал Леонид Волков из штаба Алексея Навального, спросил, с чем связано увольнение, поддержал, предложил работу в штабе. И я почти год проработал на президентской кампании Навального, обучал наблюдателей. Несмотря на то, что у нас не было кандидата (Навального не допустили к выборам – прим. Ю. Б.), несмотря на аресты и задержания, мы выставили 33 тысячи наблюдателей.
Сейчас я взял паузу. Хочу отдохнуть. В октябре у меня был обыск по одному из дел Ходорковского, хотя где я и где Ходорковский. Меня уложили лицом в пол, шесть часов продержали в наручниках, не пустили адвоката. Мама умерла в прошлом году, дедушка и бабушка умерли, тяжелый был год. Я хочу делать свой фонд, идея которого появилась у меня года полтора назад: про дороги и ДТП. В сутки на дорогах погибает 60 человек, пострадавших в сотни раз больше, а профильной НКО пока нет.
Мне говорят: что тебе дала Россия, общество? Ты вернул свой долг, уезжай. Но я пока не хочу, мне кажется, я тут последнего слова не сказал. Не в политике, это бесполезно, а в социальной сфере, с ней еще что-то можно делать и развивать.
Трудно стать свободным
Сейчас в колониях, тюрьмах и следственных изоляторах 630 тысяч заключенных. ФСИН занимает шестое место среди министерств и ведомств по бюджету. Плюс внутри выстроен целый бизнес на дешевом или бесплатном труде заключенных.
Скоро будет сто лет истории ГУЛАГа, и до сих пор внуки палачей и садистов работают во многих колониях, в тех регионах, откуда людям тяжело уехать, где нет другой работы.
Выйти человеком из тюрьмы очень сложно. Если говорить о рецидиве, то, по данным ФСИН, 85% заключенных в России имеют две и более судимости. Система заточена на то, чтобы подавить заключенного, получить от него прибыль, а не относиться к нему как к человеку.
Самое тяжелое в тюрьме – не озлобиться. У нас умеют посадить, оправдательных приговоров меньше одного процента. А как выйти из тюрьмы обратно в общество, не опустить руки, как снова стать свободным? Мне было трудно, но всегда нужно помнить, что жизнь продолжается. И времени у нас не так уж и много.
