Книга воспоминаний родителей Самуэля о депортации – „16 лет возвращения“ – много лет была бестселлером в Дании и до сих пор периодически переиздается.
„В предисловии к новой книге я пытаюсь объяснить датчанам, что такое депортации и почему Россия это сейчас делает в Украине. К сожалению, депортации и русская история все время идут вместе, рука об руку. Конечно, история не повторяется буквально. Но то, что мы видим с начала полномасштабной войны против Украины, очень похоже на то, что происходило в 1941 году в странах Балтии: произвол, суматоха, непонятно, за что тебя депортируют, почему, куда везут? Один к одному“, – говорит Самуэль.
– Расскажите о своей семье. Чем занимались родители?
– Мой дед и его братья основали в Кибартай крупную ферму по выращиванию лошадей. Сначала это была пограничная станция Российской империи, затем уже независимой Литвы. Рабочих коней продавали датским фермерам, а, например, в Бельгию и Францию продавали лошадей на мясо. То есть, по сути, дедушка вел крупный международный бизнес, много ездил. По тем временам это была богатая буржуазия.
Мой папа Израэль с детства болел полиомиелитом, и его мама возила сына по всем европейским курортам. Когда он вырос, то выучился на экономиста в Лейпцигском университете, мечтал стать журналистом, специализирующимся на экономике. Но в 1934 году умер его отец, мама попросила сына вернуться из Европы в Кибартай и взять бизнес в свои руки.
В Копенгагене папа познакомился со своей будущей женой Рахиль. Она родилась в Ливерпуле, куда ее родители в 1908 году бежали от еврейских погромов в Витебской области Российской империи, видимо, с надеждой потом перебраться в Америку. Но в Ливерпуле неожиданно погибает ее отец, и моя бабушка с детьми перебирается к родственникам в Данию.
В 1935 году, после свадьбы и медового месяца в Европе, мои родители поселились в Кибартай. Литовская глубинка, но при этом родители вели активную светскую жизнь. Папа ездил в командировки по всей Европе, часто брал с собой жену. К тому же мама часто ездила в Копенгаген.
Светская жизнь была в Каунасе и Вильнюсе, они ездили туда на личной машине с водителем, на американском бьюике. Датское посольство в Каунасе их приглашало на разные мероприятия.
Конечно, политическая система в тогдашней Литве была, прямо скажем, не очень демократической. Но в те годы настоящих демократических систем еще практически не было, и молодые балтийские республики пытались выживать в крайне опасном окружении. Но, в целом, это была благополучная, счастливая жизнь, пока Германия и СССР не решили поделить между собой этот регион и СССР не оккупировал страны Балтии.
Летом 1939 года родители еще успели съездить в отпуск в Данию и Швецию. Мама убеждала папу остаться в Швеции, но все же в ноябре они сели на паром из Стокгольма до Риги, а оттуда на поезд до Кибартай. Ждали неотложные дела дома. „Я была твердо убеждена, что совершаю фатальную ошибку“, – позже говорила мама. И она оказалась права.
– Как их депортировали?
– Несмотря на оккупацию, родителям удавалось ловить Би-би-си, где сообщали, что Германия концентрирует войска вдоль восточных границ. А 13 июня 1941 года рано утром начались советские депортации „неблагонадежных“. Днем постучали в нашу дверь. Папы не было дома, но он вскоре вернулся. Был обыск, переполох, сказали, собрать с собой вещи не больше ста килограммов.
Папа сохранял спокойствие. Он хорошо говорил по-русски. В Гражданскую войну его семья бежала в Россию, была на Кавказе, в Украине, он знал регион и хорошо понимал его историю.
А мама была в шоке и панике. Она, конечно, видела, что происходило в Литве, видела советских солдат, которые „освободили“ Литву. Но все же она же была совсем из другого мира, она даже еще не говорила по-русски, потому что между собой родители общались по-немецки.
И все же она сообразила, что надо с собой взять драгоценности, сунула их в клубок ниток. А бабушка что-то из ювелирки сунула в баночку с кремом – прямо под крем.
Эти драгоценности и вообще их одежда, купленная или сшитая на Западе, потом помогала семье выживать в Сибири. Все это можно было обменять на еду, хотя бы муку или картошку, чтобы не умереть с голоду в первые, самые тяжелые годы ссылки.
– Российская и затем советская империи нагнали Вашу маму, как ее семья ни пыталась сбежать от нее как можно дальше… Как она переживала этот поворот судьбы?
– Мама мне рассказывала, что до депортации она ничего не знала о России, тем более о Сибири. Только однажды в какой-то пьесе про Россию в Королевском театре в Копенгагене, рядом с которым я сейчас живу, ей запомнились кулисы, которые изображали природу России. И там был изображен снег и лед… В итоге она оказалась в вечной мерзлоте в Якутии.
Первую зиму они провели в Алтайском крае, весной 1942 года их повезли на барже в Якутию, к устью Лены.
Мама была в отчаянии. Пока их везли в Сибирь в вагоне для скота, она внимательно наблюдала, что происходит вокруг. На одной станции она увидела, как перед домом за столом сидели вполне здоровые на вид дети и ели вареную картошку. Это была единственная еда на столе. И мама подумала, что если они выживают в таких условиях, то мы тоже сможем. Это маленькая деталь показывает ее способность и готовность приспособиться к новым вынужденным условиям жизни. Конечно, это общечеловеческая способность приспосабливаться, когда речь идет о выживании. Но все же условия депортации в Сибирь, в Якутию были столь суровые, что в первые два года погибло больше 40 процентов сосланных.
– Но вашему отцу, несмотря на тяжелое хроническое заболевание, удалось выжить в этих тяжелейших условиях?
– Да, папу, у которого из-за полиомиелита фактически не работали мышцы от колен до пяток, не отправили в трудовой лагерь вместе с другими мужчинами. Он крутился, как мог, чтобы обеспечить семью. На Быковом мысу, у устья Лены, он даже рыбачил, ставил подледные сети, ловил нельму, крупную рыба из семейства лососёвых, работал на рыбозаводе.
Он брался за любую работу. Благодаря экономическому образованию и знанию языков (русский, немецкий, английский, немного французский), он позже смог работать бухгалтером и преподавать в школе и в вечерней школе. Выпускник Лейпцигского университета, он в Якутии освоил деревянные счеты и учил считать на них других, преподавал в торговом училище в Якутске.
В Покровске, где я родился, он работал на селекционной станции. Научился разводить помидоры в Заполярье – и потом всегда этим хвастался.
А мама и бабушка тем временем обеспечивали быт, заботились о детях.
Условия были ужасные. Там стоял такой холод, что, когда люди умирали от истощения и нехватки витаминов, их невозможно было похоронить. Трупы складывали в кладовке, и они лежали там замороженные до весны, когда уже можно было похоронить.
А еще кругом антисанитария: люди болели туберкулёзом, дизентерией, вши. Мама очень всего боялась и строжайше следила за гигиеной.
В Покровске нам удалось развести небольшой огород и подсобное хозяйство, чтобы обеспечить себя необходимым питанием. Мама, например, выращивала картошку на общем с другими участке земли, разводила кур. Я, как младший ребенок, всегда получал первое яйцо. Зимой клетку с курами с крыльца приходилось заносить в наш маленький закуток в доме, на кухню.
Летом в лесу собирали ягоды. Например, бруснику, которую потом замораживали в бочках. Это были наши витамины, как и квашеная капуста! Каждый сентябрь соседи собирались и заготавливали квашеную капусту на всю зиму. Это всегда было коллективное действо.
С ранних лет в Якутии у меня сохранилось очень близкое отношение к природе. Когда много лет спустя я вернулся в те места снимать фильм про депортации, я хотел специально приехать в конце мая, когда начинается ледоход на Лене. Это всегда грандиозный праздник в этих местах, и в это же время появляются подснежники. И мы с мамой всегда их собирали! Когда я приехал снимать фильм, собрал букет этих самых подснежников, поднес их к носу – и их нежный аромат напомнил мне детство.
– Это приятное воспоминание! Но насколько ваши воспоминания о детстве в депортации травматичны?
– Когда датчане узнают, в каких условиях я родился, они тоже спрашивают про психологическую травму. А я объясняю, что у меня было счастливое девство. Я вспоминаю эти годы не как ребенок, видевший депортацию или выживший в концлагере. В отличие от меня, мои сестра и брат до сих пор помнят голод в военные годы. Но я-то родился позже!
Да, это была депортация, бессрочное наказание. В личном деле моих родителей, которое сохранилось в МВД Якутии, сохранились их личные карточки из НКВД. Там в строке „срок“ было указано – „без срока“. На языке бюрократии ГУЛАГа это означало „навечно“.
Но я рос в полноценной любящей семье. Мама создавала вокруг нас такую атмосферу, что мы не чувствовали себя беззащитными, даже несмотря на тяжелые условия жизни.
Она варила компот из сухофруктов – и это был праздник. Иногда „выбрасывали“ что-то в местном магазине [то есть, поступало в продажу – DELFI] фрукты в стеклянных банках. И это тоже был праздник!
Помню, как якуты приезжали на оленьих упряжках, стучали в дверь, некоторое время оттаивали с мороза и потом предлагали продукты. Молоко было в виде замороженной плитки 3-4 сантиметра высотой, оно замораживалось прямо в миске. Поверх молока всегда был слой замороженных сливок, и мне разрешали соскребать ложкой это „сливочное мороженое“.
В 1953 году отца уволили из школы в Покровском, где он преподавал английский и немецкий языки, и он попросил в НКВД разрешение перебраться с семьей в Якутск. Ему разрешили. Мы прожили три года в Якутске, там я пошел в школу. В 1956 году, когда появились первые признаки хрущевской „оттепели“, с нас частично сняли статус спецпереселенцев, то есть разрешили перемещаться. До этого, при Сталине, надо было каждые десять дней приходить отмечаться в НКВД. Семье дали разрешение уехать в Иркутск.
К этому моменту они уже десять лет занимались вопросом отъезда в Данию. И они решили, что лучше быть ближе к железной дороге, если вдруг случиться чудо и им разрешат уехать в Данию. Но им все время отказывали – так продолжалось 11 лет.
Последний год в Иркутске – это был совсем другой мир. Я впервые сел на поезд, впервые увидел трамвай. Я садился на трамвай – и ездил просто так, выходил на вокзале, стоял на мосту через железнодорожные пути и мечтал, как мы сядем на поезд и поедем „туда“, в Европу.
– Как из Якутии, в сталинские времена, маме удалось связаться с родственниками в Дании?
– В 1946 году, когда родители узнали, что Дания вновь открыла дипломатическое представительство в Москве, мама сразу сказала: я хочу с ними связаться. Но как это сделать спецпереселенцам?! Мама написала письмо, и папа пошел с ним к директору селекционной станции, где он тогда работал, Якову Ивановичу Климову. Тот был прикомандирован из министерства сельского хозяйства и регулярно ездил в Москву. Папа попросил его передать письмо в посольство и тот, не моргнув и не секунду не сомневаясь, ответил „да“ и взял письмо с собой. Он улетел в Москву, а через шесть недель нам пришло письмо из датского посольства.
Так началась переписка с посольством и, через него, с родственниками в Дании. Мы начали получать от них посылки – и там были игрушки для меня! Присланный в Якутию желтый бархатный мишка со мной до сих пор.
– Когда вы почувствовали себя чужим, не местным?
– Чувство, что мы – „они“, что мы чужие, пришло рано. Во-первых, по рассказам родителей я постепенно начал понимать, что Якутия – это не наш мир.
Запомнилась смерть Сталина, 5 марта 1953 года, мне было шесть лет. Помню, как услышал людской вой на улице. Мы жили в двух комнатах в деревянном доме. Окна были замерзшие, но я надышал дырочку в окне, чтобы посмотреть, что случилось. И увидел, что на улице в панике бегают две женщины в платьях – а на дворе март и сильные морозы – и кричат, и плачут. Из тарелки на стене раздалась траурная музыка, Левитан зачитал сообщение о смерти Сталина. Но у нас в семье я не увидел никакого траура. Я понял, что для нас это была хорошая новость!
– Семья сталкивалась с антисемитизмом?
– В Покровске на улице меня дразнили „жидом“. Мне потом рассказывали, что на улице кто-то из ребят бросил в мою сторону – „жид проклятый“. А я, четырехлетний, ответил: „Ты сам жид!“. И это осталось семейным анекдотом.
В Иркутске было еще хуже – в школе царил откровенный антисемитизм.
– Как в итоге семье удалось добиться отъезда из СССР?
– Судьба моих родителей дважды решалась на высшем уровне. В первый раз, их судьбу определил пакт Молотова–Риббентропа и решение Сталина о депортации. Во второй раз это была визит в 1956 году датского премьера министра Ханса Кристиана Хансена в Москву. Это были первый официальный визит руководителя одного из западных правительств после жестокого подавления СССР восстания в Венгрии. Хансен приехал договариваться с Хрущёвым о поставке в Россию датских морозильных судов.
На встрече в Кремле Хансен сказал Хрущеву: „До того, как мы начнем этим заниматься, у нас есть маленький вопрос. Тут у вас в Сибири есть датская женщина и ее семья, Рахлины. Подпишите бумаги, чтобы они могли выехать из страны“. Хрущев, судя по мемуарам участников той встречи, вытаращил глаза и сказал: „Что вы хотите, чтобы мы на этом уровне и решали вопрос отдельных людей? Нет, мы так не делаем“. Хрущев отказался, но Хансен не сдался и уговорил его сдвинуть наше дело с мертвой точки. В итоге Хрущев кивнул головой председателю Совета Министров СССР Николаю Булганину и приказал ему решить этот вопрос. Через несколько недель, 9 марта, в Иркутске мы получили телеграмму от датского посольства: можете ехать.
– Как семье удалось покинуть страну?
– Мама до последнего момента не верила, что нас выпустят из страны. Нам больше года, без объяснения причин, не выдавали выездные визы. Посольство сообщало о неких непонятных „неожиданных трудностях“. И только 28 мая 1957 года, наконец, пришла телеграмма из датского посольства с сообщением, что семье Рахлиных разрешено получить выездные визы. Мы оформили паспорта и 12 июля сели на поезд Москву.
Пока мы ехали несколько дней по Транссибирской магистрали, мама все время повторяла: „Пока мы не переедем финскую границу, я не поверю, что нас выпустят“.
В датском посольстве не хотели, чтобы мы оставались в Москве ни на день: утром приехали – вечером уехали на поезде в Хельсинки. А нам, детям, с нашими промытыми в советской школе мозгами, конечно, очень хотелось посмотреть Москву!
Мама была в страшном состоянии, очень нервничала. Когда доехали до границы, советские „таможенники“ стали нас шмонать, перерыли все вещи, проверили документы – и пропустили! Потом поезд тронулся, но советские солдаты до последнего момента ехали на ступеньках вагона. И ровно перед границей с Финляндией они спрыгнули со ступенек вниз и остались на советской территории. Мы увидели финские знаки и солдат. Мама расплакалась. Рядом с нами в купе ехали американцы, они уже знали историю нашей семьи. И тут начался праздник – шампанское, объятия, слезы, радость, восторг!
– Насколько было сложно вашим родителям, которые 16 лет прожили в ссылке в СССР, вернуться на Запад?
– Да, конечно, они по-своему „осоветились“. Когда они плыли из Хельсинки в Копенгаген, кто-то из пассажиров им сказал: сразу видно, что вы советские граждане, вы постоянно озираетесь по сторонам.
Как ни странно, несмотря на депортацию, на тяжелые условия, в Якутии сохранялась доброта и теплота в человеческих отношениях – с коллегами, соседями, друзьями. Естественно, среди депортированных были особые отношения, все старались друг другу помогать.
Такой пример. Первая зима в ссылке, поздний вечер, за окном страшная пурга, стук в дверь. Папа открывает дверь, а там стоит закутанный, с мешком за плечами, один из его коллег: „Я вам в подарок принес мешок муки“. Он понимал, насколько трудно семье моих родителей и рискнул им помочь. Само общение с депортированными, „опасными элементами“ – потенциальный риск, как минимум, получить выговор и лишиться работы. Таких случаев помощи за все годы депортации было довольно много. И мама тогда сделала вывод про огромную разницу между советской системой и простым человеком: если человеку можно было доверить все, то системе – ничего, ни на секунду.
А когда они приехали в Данию, одна из родственниц, жена моего дяди сказала моей маме: „Знаешь, Рахиль, в Дании каждый живет своей жизнью“. И им было трудно привыкнуть к этим холодными отношениям.
– Что с тех пор, на ваш взгляд, случилось с простым человеком в России? Почему он готов идти убивать украинцев?
– Думаю, что та черта русского характера, которую заметила мама и которую она всегда подчеркивала, претерпела сильные изменения. Это социальное, культурное, политическое повреждение человеческих качеств. Без сомнения, за последние десятилетия, с момента перестройки, в российском обществе произошла мощнейшая социальная эволюция. С тех пор, как я уехал из СССР, а я там работал с 1976-го по 1986-й год, человеческие отношения очень изменились, и это сильно повлияло на менталитет людей.
– В 1976 году вы все же вернулись в СССР возглавить корпункт Датского радио и телевидения. Почему?
– Во-первых, я не забыл русский язык. Мои родители поступили по-умному: они вывезли много книг из СССР и уже в Дании стали выписывать книги на русском языке. Я рано начал переводить с русского на датский. Моя первая большая публикация в газете появилась, когда мне было 18 лет, – опубликовали мой перевод статьи Корнея Чуковского про Бориса Пастернака. Позднее я перевел на датский Солженицына – „В круге первом“ и первую часть „Архипелага Гулага“.
У меня был интерес к стране и желание рассказать датчанам, что там происходит и кто он такие. Но при этом не было ненависти и враждебности. В итоге это переросло в профессиональный интерес – я начал печататься, писать для газет свои статьи. Мне очень понравилась атмосфера в редакции, запах верстки, табака, люди бегали, как бешеные. Я понял, что это – мое. Потом попал на Датское радио и телевидение. Там мой шеф, зная мою историю и мои интересы, хотел, чтобы я освещал СССР, хотел меня отправить в Москву. У него были хорошие контакты с советским посольством. В частности, он встречался с тем самым Олегом Гордиевским [полковник Первого главного управления КГБ СССР, c 1974 по 1985 год тайно работал на британскую разведку, в 1985 бежал на Запад – DELFI]. Тогда Гордиевский официально был советником по вопросам печати. Мой шеф был одним из его любимых контактов, и Гордиевский давал советы, как отправить Рахлина в Москву: потихонечку, сначала в командировку куда-нибудь в Польшу или Восточную Германию.
Меня отправили в Берлин на съезд немецкой Компартии, потом в Москву в пуле с одним из датских министров. Когда в 1976 году Датское радио и телевидение решило открыть корпункт в Москве. Я, конечно, подал заявку и выиграл.
– Как отреагировали родители?
– Мама не могла понять, зачем я туда еду. „Мы так долго оттуда выбирались, и ты опять хочешь туда“, – недоумевала мама. Я ей сказал, что это очень важно для меня. Она посмотрела на меня и сказала: „Сэми, ты должен знать одну вещь. Мы с папой к тебе в гости никогда не приедем“.
А брат и сестра приезжали. И мы проплыли вместе весь путь депортации по Лене – от Якутска до Тикси, до моря Лаптевых, поселка Рыбачий на Быковом мысу.
Для меня годы в корпункте в Москве были самыми продуктивными в профессии. Я общался с диссидентами, снял несколько документальных фильмов про СССР, в том числе про атомную станцию в Воронеже, про советских женщин и советских евреев.
Я, кстати, был единственным западным корреспондентом, который снимал похороны Высоцкого, потому что все остальные журналисты были заняты Олимпиадой. На основе съемок для датского телевидения я создал первый и тогда единственный документальный фильм о Высоцком „Народный певец, народный герой“. Фильм показали в большинстве европейских стран, в Америке, мои съемки вошли в серию фильмов Эльдара Рязанова о Высоцком. И когда сегодня показывают похороны Высоцкого, вынос его гроба из театра и толпу на площади, это все кадры из моего фильма.
– Вы приезжали в Кибартай? Остался там кто-то из родственников?
– Да, несколько раз. Папа еще до смерти связался с мэром Кибартай и начал с ним переписываться. Все наши родственники, оставшиеся в Кибартай, погибли.
Я впервые приехал в 2000 году, нашел дом, еврейское кладбище, могилы деда и брата. Надгробные камни были разрушены, я их восстановил по старым снимкам.
Тот мэр Кибартай, с которым еще общался мой отец, познакомил меня со своим тестем, который на момент немецкой оккупации был совсем молодым. Он мне рассказал, что немцы вошли в Кибартай почти без боя, быстро арестовали всех евреев и заперли в большом здании. Затем немцы отправили нескольких молодых людей, и его в том числе, на окраину городка – копать рвы, якобы для мертвого скота. Они их долго рыли под дулами автоматов. А через несколько дней эти ребята, сидя на крыше одного из домов неподалеку, увидели, как к этому рву стали приводить местных евреев и расстреливать. Когда немцы увидели ребят на крыше, то направили на них винтовки и крикнули, чтобы те убирались. Пулемётные очереди оттуда были слышны несколько часов подряд…
Сейчас там поле, пасутся коровы, и стоит маленький памятник, где написано, что на этом месте были расстреляны местные жители еврейского происхождения и другие люди. Там я понял, что, если бы моих не депортировали, они бы тоже лежали в этом рву, а я бы не стоял сейчас и не читал бы этот текст на памятнике. И в этом страшный парадокс истории моей семьи: депортация, задуманная Сталиным как жестокое наказание для „социально опасных элементов“, спасла их от верной гибели в концентрационном лагере, в газовой камере или от пули.
