Оттого даже пережив напряженный момент, действительность как бы застывает и требуется определенный промежуток времени и колоссальные усилия для того, чтобы, если не улучшить положение, то хотя бы вернуть его к исходному. В поэме А. С. Пушкина "Анджело" прекрасно изображена смена системы управления:
"Лишь только Анджело вступил во управленье,
И всё тотчас другим порядком потекло,
Пружины ржавые опять пришли в движенье,
Законы поднялись, хватая в когти зло,
На полных площадях, безмолвных от боязни,
По пятницам пошли разыгрываться казни,
И ухо стал себе почесывать народ
И говорить: „Эхе! да этот уж не тот“.
Избрание на престол Стефана Батория было шагом трудным, но по-своему мудрым. Страна нуждалась не только в короле-воине, но и в надежном мире хотя бы на одной из границ. Изображать Батория марионеткой Блистательной Порты трудно хотя бы потому, что весь предыдущий и последующий опыт турецкой политики в придунайских княжествах демонстрировал только одно: лояльность Стамбулу заканчивалась сразу же, как только пропадала хотя бы малейшая общность интересов.
Вообще, усиление семейства Батори вряд ли можно назвать большим успехом турецкой политики. Однако точки соприкосновения между воюющей в Ливонии Речью Посполитой и Турцией были найдены.
Одним из сложных вопросов взаимодействия сторон был вопрос пограничья. С одной стороны, дунайские княжества с давних пор являлись местом столкновения экспансионистских интересов как Польши, так и Турции. С другой стороны, уже шел процесс формирования казачества, которое в свою очередь рассматривало дунайские княжества как объект экспансии, хотя зачастую само использовалось магнатскими родами как сильный союзник для установления влияния на этих беспокойных территориях.
Большой удачей оказалось то, что Баторий подошел к решению ливонского вопроса вполне системно. Высвободить войска с юга можно было, только гарантировав относительный мир на границе. Но для государства с четкими правовыми нормами не все было просто. Формально казаки являлись подданными короля. А на деле законы Речи Посполитой на территориях, заселенных казаками, не действовали в полной мере. Можно было сколько угодно запрещать казакам нападать на дунайские княжества и Крым, но контролировать их было невозможно. Даже показательно наказать казацких вождей было технически весьма сложно по простой причине: многие из них имели вполне шляхетское происхождение, и судебные процедуры в таком случае усложнялись - шляхетские вольности и свободы были нерушимым принципом.
В 1578 году сейм постановил не учитывать шляхетское происхождение в судебных решениях по делам казаков. Теперь судьбу нарушающих запреты короля решал сам король. Произошло добровольное ущемление собственных прав шляхтой. Немедленно был организован и процесс против гетмана Ивана Подковы с показательно суровым приговором и скорой казнью. Исключительное право короля карать и миловать в данном случае просуществовало несколько лет и было отменено еще при жизни Батория, когда Ливонская война была, по большому счету, окончена. Но это был как раз тот редкий случай, когда политическое сословие предпочло отказаться от части собственных прав во благо общих (с государством) интересов.
Еще одним особенным для Речи Посполитой явлением было встреченное с пониманием в шляхетской среде достаточно жесткое сопротивление московскому влиянию. Активные сторонники мира с Москвой не могли себя чувствовать в полной безопасности. Подозрение в измене, даже не доказанное, уже могло привести к заключению. При этом ни богатство, ни знатность фамилии не могли быть гарантией того, что дело будет успешно затянуто до полного забвения в судах. Заключение не в меру разговорчивого пана Граевского и казнь представителя знатнейшей фамилии (родственника Радзивиллам) Григория Остика - все это примеры того, что в момент напряжения власть способна на жесткие действия и вопрос о самой законности является далеко не первоочередным. В случае с Граевским вопрос поднимался только по поводу заключения без суда. То есть современники видели только одну проблему – нарушение процедуры по отношению к представителю сословия. Однако судьба самого Граевского их мало тревожила. Разъяснения о подозрениях в измене были признаны вполне уважительной причиной для нарушения доселе незыблемых прав. В военное время с таким поворотом в отношении привилегий и вольностей пришлось считаться.
Дело Григория Остика в данном контексте представляется несколько сложнее, чем выглядит на первый взгляд. Трудно сказать, имела ли место сама государственная измена. Скорее, была просто попытка получить некоторые финансовые средства от московского государя, представившись просто лидером целой политической партии, жаждущей видеть на престоле Речи Посполитой Ивана Грозного. И уж менее всего Григорий Остик похож на диссидента и жертву произвола властей. Вскрывшиеся в ходе расследования подробности криминального характера (подделка документов, печатей, изготовление фальшивой монеты) говорит о неразборчивости Григория Остика в средствах, но государственная измена – понятие несколько иное.
Казнь была резонансным событием. И даже во время псковского похода Батория, пленные московские дворяне были прекрасно осведомлены о печальной судьбе представителя славного рода. Уголовная же часть процесса осталась полностью «за скобками» и практически не получила такой огласки как обвинение в измене. В судебной практике произошло довольно странное событие: политическая и информационная составляющие процесса возобладали над совершенно конкретной уголовной его подоплекой. Несмотря на то, что Григория Остика казнили в первую очередь как мошенника и фальшивомонетчика, более ярким для современников осталось клеймо изменника. Процесс, в целом был неким «посланием» для представителей магнатерии. Впрочем, такое "послание" представителям знатных родов было услышано не всеми.
Пример еще одного представителя старой аристократии, князя Самуила Зборовского, также четко иллюстрирует удивительную последовательность в позиции государства. Заслуживший баницию (изгнание) еще во времена Генриха Валуа Самуил Зборовский пытался выхлопотать прощение, участвуя в кампаниях Батория и проявляя действительно недюжинную храбрость. Однако примирение с королем не состоялось, а попытки Зборовского активно оспорить авторитет власти вообще и короля Стефана в частности привели к единственно возможному финалу - казни. Снова шляхте пришлось примириться с вопиющим нарушением прав: по сути, имела место расправа с мятежным аристократом руками канцлера Замойского, чей авторитет был как никогда высок. Сложившаяся за многие десятилетия практика судебных процессов с апелляциями и затягиванием процессов была попросту обойдена стараниями канцлера. Позже, во времена других войн, попытки властей не действовать жестко, а искать компромисс приводили к мятежам. Пример Батория же говорит о том, что в военное время жесткие меры встречали в массе своей понимание. В принципе, действия польского короля и литовского князя в отношении старой аристократии ничем не отличались от действий его соперника в ливонском конфликте Ивана Грозного.
В такой хрупкой сфере, как религиозные отношения, позиция Батория вполне описывается схемой: всегда действовать гибко, но в пределах закона. Король Стефан еще в начале своего правления столкнулся с огромной проблемой, связанной с традицией «подаваний». Формально религиозная жизнь была несколько отделена от государственных дел. Однако имущественные претензии лиц духовного звания не могли решаться в обход короля – «подавателем» земель, привилегий и даже порой самих кафедр был король и великий князь. Клирики того времени привыкли отстаивать свои права не только в суде, но и вооруженным путем - с применением отрядов пехоты, кавалерии, используя современное огнестрельное оружие и артиллерию. Отстаивая монастыри, волынские епископы Иона Борзобогатый-Красненский и Феодосий Лазовский мало отличались от ливонского коадъютора Фюрстенберга в выборе средств для противостояния соперникам.
Баторий, с одной стороны, был готов подтверждать все права и привилегии. С одной лишь оговоркой: все должно было иметь документальные подтверждения. А против зарвавшихся клириков был готов использовать все возможные средства, включая военные. Демарш Ионы Борзобогатого-Красненского с захватом Жидичинского монастыря привел к вмешательству правительственных войск под командованием князя Александра Пронского. Со второй попытки непокорный епископ был лишен монастыря, лишился луцкой кафедры и подвергся вместе с сыном баниции. Современники, весьма чувствительные к вопросам веры, ни в коем случае не видели в конфликте клирика и короля религиозного аспекта. В защиту православного клирика не выступили ни представители знатных родов, ни религиозные братства, весьма щепетильные в вопросах нарушения свобод и привилегий.
Способность общества поступиться собственными интересами во имя государственных, особенно ярко выраженная в эпоху Батория связана не только с обаянием личности короля и его удачными кадровыми решениями во многих сферах политической и общественной жизни. Формально имело место совпадение интересов практически всех слоев общества. Цели и задачи власти были понятны на всех уровнях и воспринимались как естественные и правильные меры. В то же время ближайшее окружение короля составляли люди с непререкаемым авторитетом, большим общественным влиянием и широкими взглядами. В такой ситуации поступиться частью во имя целого не выглядело большой проблемой для общества того времени. Уже через десятилетие после смерти короля Стефана Батория невозможно увидеть даже десятой доли той готовности жителей Речи Посполитой пожертвовать чем либо во имя высших, государственных интересов.